Тихо, заунывно звучала домбра в руках аксакала Ергазы. Было в той музыке что-то тоскливое, печальное, невольно наводящее на раздумье. Надо сказать, что брал аксакал в руки инструмент в редких случаях: когда вдруг находили грусть или воспоминания, в минуты огорчения или большой радости. Слыл он человеком немногословным, но твердым в деле. Только в музыке, пожалуй, он был красноречивее. Вот и сегодня был случай, побудивший взять домбру.
На глазах угасал верный друг Керимбай, последний, кто оставался в живых из его старых товарищей. Сегодня Ергазы острее, чем когда-либо почувствовал свое одиночество и сиротливость. Не с кем делиться былыми воспоминаниями, перекинуться острым словцом, не над кем больше подтрунивать. Бывало, если день не увидятся, на другой – спешат друг к другу:
- Вай-вай, Ерака, а я то думал, уж не умер ли ты?
- Да чтоб тебя Аллах по темени ударил! Раньше тебя я «туда» не собираюсь, - добродушно посмеиваясь в ответ, тот показывал на небо.
Тоскливо и горько на душе аксакала, оттого и музыка течет такая. «Эх-хе-хе, молодость – огонь, старость – угли от костра», - думал он, перебирая одни кюи за другими. Хотелось ему унять неожиданно нахлынувшую тоску, а душа не унималась.
Но и печаль бывает светлой. Как бы встрепенулся аксакал, сильнее ударил по струнам, быстрее замелькали натруженные пальцы по струнам, загорелись далеким отблеском глаза, разгладились ручейки морщин. То был его любимый кюй «Аксак кулан» - «Раненый кулан». Он хорошо знал легенду про этот кюй и любил рассказывать его своим гостям при случае, предворяя исполнение. Дробно застучали копыта животных, уходящих от преследователей. В одно желтое нескончаемое полотно превратилась в вихре погони степь. И до того отчетливо встала эта картина перед глазами, что Ергазы невольно остановился. Неужели все это было? И выжженная степь, и их бедная лачуга...
Вот он мальчик сирота, подпасок байского верблюжьего стада. В лохмотьях, босой, дочерна загоревший. Все время хотелось есть, а еды не было. Вспомнилось вдруг, как жестоко, до полусмерти исполосовал его хозяин камчой за то, что темной ночью неизвестные отбили и угнали добрую половину стада...
Вновь пальцы на струнах. Все медленнее выбивают они ритм, все тяжелее становится бег раненного кулана. Простонав в последний раз, смолкли струны. На минуту задумался аксакал. Пропали проблески в глазах. Если присмотреться повнимательнее – удивительные у него глаза: карие, острые, с добрыми разбегающими морщинками. Но в минуты гнева они становились жесткими и одним взглядом он мог осадить любого разбушевавшегося хулигана. В селе его все уважали за открытость нрава, за честность и прямолинейность, за добрую душу и твердость духа. Он не умел приспосабливаться и лгать, а за правду по жизни страдал от начальства разного уровня.Роста он был среднего с задубелым темно-коричневым лицом от жаркого солнца и студеного ветра. Было что-то величавое в этом правильном и суровом облике. Больше сорока лет отработал на железной дороге. Но это было потом. Невольно пальцы сами стали подбирать кюи Курмангазы. Вспомнились под их звуки, как он, молодой, в поисках работы попал на Бухарскую сторону, как назвали тогда левобережье Урала. Познакомился здесь с Оспаном Нуртазиным и как тот привез его на небольшой разъезд на путевые работы. Впомнились товарищи, делившие с ним горести и радости нелегкой жизни железнодорожника. Словно на пленках старого кино промелькнули перед ним лица Шаухана Сартаева, Байгабыла Орманова, Асембая Нурмуханова, Шакира Турсунбаева, Молдаша Кенжетаева.
Морозными и мглистыми были тогда зимы. Откуда только приносило столько холода и стужи! Гуляли по степи ветры ошалелые, завывала пурга круговая. Не знаешь с какой стороны к путям подступиться. А снег мел и мел, заваливая плотными сугробами железную дорогу. Сутками, лишь с короткими передышками, в жесткой задубелой одежде, из последних сил они работали, вывозя нескончаемые кубометры снега с путей. От мороза звенела раскаленная сталь, шелушилась и облезала кожа с лица, слезились глаза. Но бесперебойность движения обеспечивали.
Нет теперь этих товарищей. Давно для них земля стала пухом. Ергазы вспомнил произведение «Арнау» - «Посвящение», сочиненное его братом, начинающим композитором Гайнуллой. Поднялась мелодия на своих мощных крыльях, выталкивая тоску из груди. Сплетались звуки музыки, проникая в самую душу. Эх, какой был человек его брат! Если бы не война, кто знает, может и стал бы он знаменитым композитором Казахстана. Пропал без вести в одном из жарких боев под Москвой в августе 1942 года. Был мастером - золотые руки. Он сам мог изготовить любую мебель, не отличить от фабричной. Высокий, прямой, с большим открытым лбом, с добродушной мягкой улыбкой, в неизменном пенсне. Он был учителем словестности. Мог наизусть декламировать целые поэмы. А как играл на домре!
«Как жаль, что не взяли меня тогда на фронт», - осколком в груди жгла его эта мысль долгие годы. Что же поделаешь, таков был приказ Сталина: железнодорожников на фронт не брать. По этой броне он и остался. Но потом с 43-го по мобилизации до конца войны шел по линии фронта, восстанавливая железнодорожные пути после фашистких бомбежек. К участникам войны, таких как он, не причислили. Зато нет-нет да кто-нибудь из ровесников бывало тогда и подденет, мол, не воевал, в тиши остался. Да какая уж там тишь! Железная дорога в войну тот же фронт. То же высочайшее напряжение и днем и ночью, та же ответственность, те же бомбежки. За малейшую оплошность – под суд. И кому выскажешь все это наболевшее, пережитое. Не вспоминали о нем в былые времена. Нет, не гонится он за почестями, а уважение давно завоевал честным трудом. Вот только обидно, что не доказать было товарищам, что он не тыловая «крыса», не прятался за спины других. Мельтешили мысли одна за другой, не успевая до конца сформироваться под заунывную музыку домбры. Сколько лет прошло, как он на заслуженном отдыхе. А душа все еще болит и за работу, и за все что происходит вокруг. Показалось, не так нынче работает молодежь, не так, да и движение нынче на дороге не то, что было в бытность. Сколько раз он спорил по поводу нынешнего состояния железной дороги с сыном. Но тот всякий раз возражал:
-Да брось, отец! Твои суждения сегодня неуместны. Ну чего ты заладил:вот мы, в наше время.... Знаю, вы больше работали на энтузиазме. А нынче он совсем не нужен, его теньгой подогревать надо. Да работать сегодня особо некому. Бежит молодежь из села в город, как твой песенный кулан из-под выстрела.
Ергазы только расстраивался от таких бесед: нет, никак не прийти ему с сыном к единому мнению. Сын, да и не только он, вроде бы признают его житейскую мудрость, прислушиваются. Но все это от почести к годам, а ему почтение к делу нужно.
- Апырау, шырағым, ты чего это сегодня не в меру разбренчался? - нарочито ворчливо прервала размышления Ергазы его супруга Батима. Она-то угадывала настроение своего старика. Просто ей хотелось отвлечь мужа от грустных размышлений.
«Действительно, что это я сегодня впал в хандру? – подумал аксакал.- Вовсе ни к чему это. Завтрашний день непременно будет светлее нынешнего. Обязательно будет». И отложил в сторону домбру.
Нурзия Сисенбаева,
Теректинский район,
zhaikpress.kz
